Читать книгу "Жизнь этого парня  - Тобиас Вулф"

Все нормально, сказал я ей.

Она ответила, что почувствовала что-то вроде депрессии и просто хотела проверить меня, убедиться, что у меня все хорошо. Это был большой шаг вперед. Ладим ли мы с Дуайтом?

Я сказал, что да, ладим. Он был в этот момент в гостиной рядом со мной, красил стулья, но я, вероятнее всего, дал бы тот же ответ, если бы даже был один.

Мама говорила мне, что она все еще может изменить свое решение. Она может оставить свою работу и найти другое жилье. Я понимаю, не так ли, что еще не поздно все остановить?

Я сказал, что да, понимаю, но на самом деле я не понимал. Я пришел к ощущению, что так было предопределено. Чтобы я против воли признал домом место, где я совсем не чувствовал себя дома, и чтобы принял в качестве отца человека, который был оскорблен моим существованием и никогда не прекратил бы подвергать сомнению мое право на это.

Я не верил матери, когда она говорила, что еще не поздно все изменить. Я знаю, что она говорила ровно то, что думала, но мне казалось, что она обманывает себя. Все происходило очень быстро. И ведь именно она сказала мне, что еще не поздно, что заставило меня поверить, отбросив все сомнения, что как раз уже поздно. Те слова до сих пор звучат для меня скорее как эпитафия, чем надежда, последняя ложь, прежде чем мы бросились с обрыва.

После того, как мама повесила трубку, Дуайт и я вместе закончили покраску стульев в столовой. Затем он закурил сигарету и осмотрелся, по-прежнему держа кисточку в руках. Он задумчиво взглянул на пианино и сказал:

– Как-то оно выделяется, не находишь?

Мама говорила мне, что она все еще может изменить свое решение. Она может оставить свою работу и найти другое жилье. Я понимаю, не так ли, что еще не поздно все остановить?

Вслед за ним я перевел взгляд на пианино. Это был старый «Болдуин», из темного ореха, купленный за двадцать долларов у семьи, которая постоянно переезжала и уже устала таскать его за собой. Дуайт станцевал победный танец, когда притащил его домой. Он сказал, что эти тупые кукурузники понятия не имеют, чего стоила эта штуковина, что она по меньшей мере в два раза дороже. Дуайт сел за него однажды вечером с намерением продемонстрировать свою виртуозность, но, сделав несколько кислых аккордов, захлопнул и объявил, что оно расстроено. Никогда больше он не приближался к пианино. Иногда Перл выбивала по клавишам «Chopsticks», в остальное время оно стояло без дела. Это был всего лишь предмет мебели, такой темный во всей этой белизне, что казалось, он пульсирует. И в самом деле, было трудно смотреть куда-либо еще, глаз цеплялся за него отовсюду.

Я согласился, что пианино выдается.

Мы принялись за работу. Используя щетину кисти так, чтобы мазки не были видны, мы покрыли краской стойку, подножие, рифленые колонны, которые поднимались из подножия к клавишам. Мы покрасили изогнутые завитки, сложную инкрустированную картину над клавишами, изображающую девочку с заплетенными желтыми волосами, высовывающуюся из фронтонного окошка, чтобы послушать птичку на ветке, глянцевый корпус. Мы даже окрасили ножные педали. Наконец, так как старый пожелтевший цвет слоновой кости выглядел неправильным, по мнению Дуайта, по сравнению с новеньким белым, мы очень осторожно покрасили и клавиши, все, за исключением черных, разумеется.

* * *

Я стоял на дороге с двумя знакомыми ребятами, моя почтовая сумка была все еще тяжелой из-за газет, когда увидел его, идущего по направлению к нам со своей маленькой собачкой по имени Пеппер. Мы втроем начали отпускать шуточки в его адрес. Его звали Артур Гейл, и он был самым некрутым парнем в шестом классе, а может, и во всей деревне. Артур был женоподобный. Говорили, что его мать сделала его таким женоподобным, одевая в девчачью одежду, когда он был маленьким. У него была походка как у девчонки, он бегал как девчонка и дрался как девчонка. Артур – так звали моего отца, поэтому для меня это имя звучало нормально, но вот имя Гейл делало образ девчачьим. Он был умен. У него был игривый тонкий голос, которым он эффектно выдавал свои умные мысли. Я всегда уходил поумневшим из всех моих перепалок с ним.

Артур раздражался при виде меня. Казалось, он хотел чего-то, но не мог сказать чего. Порой я ловил на себе его взгляд, когда он выжидающе смотрел на меня, будто я что-то скрывал. И это в самом деле было так. Всю свою жизнь я признавал почти с одного взгляда тех, кто потом становился моим другом, а они признавали меня. Артур был одним из таких людей. Он мне нравился. Мне нравился его едкий ум и дикие истории, которые он рассказывал, и его явное безразличие к тому, что о нем думают другие люди. Но я утаивал свое дружеское расположение, потому что боялся, что мне это дорого обойдется.

Когда Артур подошел к нам, он нацепил на лицо небрежную ухмылку. Он скорее всего понимал, что мы только что говорили о нем. Вместо того чтобы пройти мимо, он повернулся ко мне и сказал:

– Разве твоя мамочка не учила тебя мыть руки, после того как ты сходил в туалет?

Мои руки не были больше желтыми, на самом деле они почти вернулись к прежнему состоянию. Я закончил чистить каштаны несколько недель назад.

Стояла весна. Земля была рыхлая от тающего снега, и в теплые деньки, если прислушаться, можно было услышать равномерный, едва заметный звук испарения, почти как легкий дождик. Деревья были слегка прикрыты только-только нарождающейся листвой. Медведи стали появляться на сияющих гранитных склонах гор над нами, принимать солнечные ванны и греться на теплых камнях; в обеденное время люди выходили на свои крылечки и наблюдали за этим зрелищем с благожелательными, задранными кверху физиономиями. Мама была снова со мной. Каштаны были все почищены и сушились на чердаке. Из-за чего мне было переживать?

Я утаивал свое дружеское расположение, потому что боялся, что мне это дорого обойдется.

Я склонялся к тому, чтобы оставить все как есть. Но мне не нравилось, что надо мной смеются, и уж тем более мне совсем не нравились комментарии о моих руках. Артур сделал еще несколько подобных замечаний. Он был больше меня, особенно в обхвате, но я считал, что этот вес от лишнего жира. Я мог бы побороть его, я был в этом уверен. Он меня провоцировал, и у меня были свидетели, что я занимался разноской почты. Казалось, это был идеальный момент для того, чтобы внести ясность.

Я начал перебранку, назвав его Жирдяем.

Артур продолжал улыбаться.

– Прошу прощения, – сказал он, – тебе когда-нибудь кто-нибудь говорил, что ты выглядишь в точности как куча жидкой блевотины?

Мы продолжали в том же духе, а затем я назвал его девчонкой.

Улыбка исчезла с его лица. И в этот момент до меня дошло, что, хотя все говорили об Артуре как о девчонке, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь на самом деле произносил эти слова ему в лицо. И в тот же миг, видя как все в нем изменилось, после того как эти слова были сказаны, как внезапно его лицо покраснело и преобразилось до неузнаваемости, я понял, что на то должна быть какая-то причина. Какой-то ключевой момент всей этой истории, о котором я должен был знать, но не знал.